Далеко, далеко ли далече. День от ночи ложится на плечи. Не жалей его, не зови.
читать дальшеЯ знала, чем всё это кончится. Я привыкла к разумному кастрированному коту с аристократическими манерами, а не уличной способной родить кошке. Я так привыкла к нему, и так его любила, что перенести его смерть в том тёмном месте, где я оказалась через 30 лет своей грёбаной жизни, просто не смогла. Я знаю этот особенный тонкий запах задавленной вины, он кажется почти неразличимым среди будней, переполненных работой, и выходных, переполненных работой. Этот запах пришёл много лет назад. Это гарь некогда полыхавшего пепелища, разожженного на акушерском кресле городской женской больницы номер какой-то. Это ужасающая пытка ощущением нечестивости, проглоченная, запитая истерикой и тщетной надеждой реализовать мечту петь.
Спустя пару лет и рабитое вдребезги сердце, Мама привезла мне его – маленького, чудесного, синеглазого и розовоносого. Я тогда брала его с собой под одеяло, и плакала горячими тягучими слезами, думая о том, каким взрослым солидным котом он вырастет. И когда из жизни уходило всё, все люди, все надежды, он оставался. Он оставался и любил меня по-своему, за какие бы полторы тысячи километров я его не тащила.
Я не знаю, почему он умер. Я не знаю, почему не вызвала такси в другой город, сколько бы денег это не стоило, не повезла его в настоящую поликлинику. Я просто выслушала пришедшую поселковую ветеринаршу, безропотно начала ставить бессмысленные уколы хлорида натрия, бессмысленно вливала ему в глотку подсоленные яичные белки, а он кричал, страшно разевая рот в выворачивающих рвотных спазмах. Он не ел неделю, и ходил за мной, пока мог. Садился у моей ноги, пока я работала. И я откладывала мышь, ложилась на пол рядом с ним и выла в голос. Я оцепенела тогда. И я, наверное, никогда не прощу себе этого оцепенения. Как и того оцепенения, когда я смотрела в серое небо сквозь окно клиники, а из меня выскребали моего ребёнка.
Он пришёл ко мне ночью. Я проснулась от того, что он сидел в изголовье и смотрел на меня. Я обняла его, и мне вдруг показалось, что всё поправится, что ещё пару уколов хлорида натрия, и он выздоровеет. Ведь ему всего пять лет. Он мужчина в самом расцвете сил. Самый любимый и самый нужный из всех (и их было слишком много, чтобы сосчитать) мужчина.
Он умер вечером следующего дня. Сначала пошёл, шатаясь, кругами, потом немыслимая судорога скрутила его, он на секунду стал похож на тех кошек, которых стилизуют иллюстраторы – узкая дуга, вытянутые лапки. Я кричала «Помогите! Помогите!», прибежали сестра и её муж, я рыдала, глядя в огромные чёрные зрачки его открытых глаз, и ещё несколько секунд чувствовала, как бьётся у меня под ладонью его сердечко. Через несколько бесконечно долгих секунд, переполненных неверием и надеждой, оно остановилось.
Я сидела, обнимая его холодеющее тельце, и не понимала, почему моё всё ещё бьётся, почему я, бессмысленная неудачница, продолжаю дышать, хотя нет никого, кто остался бы со мной, нет ничего, что имело бы смысл больший, чем употребление калорий и прочие отправления жизнедеятельности. А он – ушёл.
Месяц я выла каждую ночь. Я видела его за каждым углом, я тосковала по нему, по его розовому носу, независимой походке, его тяжести на моих ногах.
Когда я наконец выгнала себя в магазин, я знала, что по посёлку бегает симпатичная бесхозная сиамская кошка с огромным пушистым хвостом. Это парой дней раньше рассказала подруга сестры. Когда она подошла ко входу в магазин и с независимой мордёнкой брякнулась набок сразу с четырёх лап, я просто не смогла уйти. Мелкая симпатичная брошенка, ещё почти котёнок. Её некому было кормить, и некому было любить. Вскоре у неё приключилась течка, и избежать контакта с котом не удалось, несмотря на все героические усилия.
Я готовилась к этому моменту. Я знаю, что сестра не любит особенно помогать мне, знаю, что ей не нравится навязываемая мной излишняя близость, знаю, что ей хочется больше самостоятельности. Она, в конце концов, замужняя женщина, и только нищенская деревенская Россия не даёт ей построить дом и жить своей семьёй. Я не хотела навязываться с просьбами. Моя кошка – моя ответственность. И когда кошка разбудила меня раным рано гортанными мурлыкающими звуками, и попытками родить своего первого в жизни котёнка мне на голову, я знала, что надо пойти, найти ведро, приспособленное для этих целей. Я знала, что надо набрать тёплой воды – не горячей, и не холодной, чтобы они не успели ничего понять, чтобы им не было больно. Я представляла в деталях, как сделаю это. Возьму маленькие мокрые пищащие тела, опущу в воду, закрою крышкой. И я не смогла. Это не сказки, что перед убийством опускаются руки, это не фраза из кино. Ты встаёшь перед стеной, прозрачной и непроницаемой. И ты не можешь. И ты звонишь маме, хотя она последний человек, чьей помощи ты хотела бы просить, но ты звонишь, и рыдаешь, и повторяешь «Я не могу».
Кошка ходила за мной всё время, из неё то и дело высовывался очередной котёнок, а она шла за мной, орошая кровью из-под хвоста пол. Она разрывалась между мной и уже рождёнными котятами, за которыми ещё не пришла моя бесстрашная мама. Она кричала напевно, мурлыкала, и когда очередного рождённого котёнка забирали и несли в ведро, она чуть растерянно бежала за писком, а потом возвращалась ко мне.
Третьи сутки она не отходит от меня. Как только я выхожу из комнаты, она пытается кричать осипшим голосом, и кидается туда, где моя нога. Она громко мурлычет и проползает под локоть, успокаиваясь только, когда я обнимаю её и так, обняв, начинаю работать. Она не зовёт котят, не ищет их, как делают другие кошки, лишённые таким образом детей. Она будто задавила это в себе, и просто хочет поддержки. Каждый раз, когда я беру её на руки, чёрным мокрым носом она тычется мне в щёку, в уголок рта, в нос, и отчаянно, содрогаясь всем маленьким пушистым телом, мурлычет. Я плачу, и прошу у неё прощения. Я плачу, и прошу прощения у моего мёртвого кота. Плачу, и прошу прощения у моего мёртвого ребёнка.
И наверное, это всё, что я на самом деле знаю о любви.
Молитва (Dm)
Спустя пару лет и рабитое вдребезги сердце, Мама привезла мне его – маленького, чудесного, синеглазого и розовоносого. Я тогда брала его с собой под одеяло, и плакала горячими тягучими слезами, думая о том, каким взрослым солидным котом он вырастет. И когда из жизни уходило всё, все люди, все надежды, он оставался. Он оставался и любил меня по-своему, за какие бы полторы тысячи километров я его не тащила.
Я не знаю, почему он умер. Я не знаю, почему не вызвала такси в другой город, сколько бы денег это не стоило, не повезла его в настоящую поликлинику. Я просто выслушала пришедшую поселковую ветеринаршу, безропотно начала ставить бессмысленные уколы хлорида натрия, бессмысленно вливала ему в глотку подсоленные яичные белки, а он кричал, страшно разевая рот в выворачивающих рвотных спазмах. Он не ел неделю, и ходил за мной, пока мог. Садился у моей ноги, пока я работала. И я откладывала мышь, ложилась на пол рядом с ним и выла в голос. Я оцепенела тогда. И я, наверное, никогда не прощу себе этого оцепенения. Как и того оцепенения, когда я смотрела в серое небо сквозь окно клиники, а из меня выскребали моего ребёнка.
Он пришёл ко мне ночью. Я проснулась от того, что он сидел в изголовье и смотрел на меня. Я обняла его, и мне вдруг показалось, что всё поправится, что ещё пару уколов хлорида натрия, и он выздоровеет. Ведь ему всего пять лет. Он мужчина в самом расцвете сил. Самый любимый и самый нужный из всех (и их было слишком много, чтобы сосчитать) мужчина.
Он умер вечером следующего дня. Сначала пошёл, шатаясь, кругами, потом немыслимая судорога скрутила его, он на секунду стал похож на тех кошек, которых стилизуют иллюстраторы – узкая дуга, вытянутые лапки. Я кричала «Помогите! Помогите!», прибежали сестра и её муж, я рыдала, глядя в огромные чёрные зрачки его открытых глаз, и ещё несколько секунд чувствовала, как бьётся у меня под ладонью его сердечко. Через несколько бесконечно долгих секунд, переполненных неверием и надеждой, оно остановилось.
Я сидела, обнимая его холодеющее тельце, и не понимала, почему моё всё ещё бьётся, почему я, бессмысленная неудачница, продолжаю дышать, хотя нет никого, кто остался бы со мной, нет ничего, что имело бы смысл больший, чем употребление калорий и прочие отправления жизнедеятельности. А он – ушёл.
Месяц я выла каждую ночь. Я видела его за каждым углом, я тосковала по нему, по его розовому носу, независимой походке, его тяжести на моих ногах.
Когда я наконец выгнала себя в магазин, я знала, что по посёлку бегает симпатичная бесхозная сиамская кошка с огромным пушистым хвостом. Это парой дней раньше рассказала подруга сестры. Когда она подошла ко входу в магазин и с независимой мордёнкой брякнулась набок сразу с четырёх лап, я просто не смогла уйти. Мелкая симпатичная брошенка, ещё почти котёнок. Её некому было кормить, и некому было любить. Вскоре у неё приключилась течка, и избежать контакта с котом не удалось, несмотря на все героические усилия.
Я готовилась к этому моменту. Я знаю, что сестра не любит особенно помогать мне, знаю, что ей не нравится навязываемая мной излишняя близость, знаю, что ей хочется больше самостоятельности. Она, в конце концов, замужняя женщина, и только нищенская деревенская Россия не даёт ей построить дом и жить своей семьёй. Я не хотела навязываться с просьбами. Моя кошка – моя ответственность. И когда кошка разбудила меня раным рано гортанными мурлыкающими звуками, и попытками родить своего первого в жизни котёнка мне на голову, я знала, что надо пойти, найти ведро, приспособленное для этих целей. Я знала, что надо набрать тёплой воды – не горячей, и не холодной, чтобы они не успели ничего понять, чтобы им не было больно. Я представляла в деталях, как сделаю это. Возьму маленькие мокрые пищащие тела, опущу в воду, закрою крышкой. И я не смогла. Это не сказки, что перед убийством опускаются руки, это не фраза из кино. Ты встаёшь перед стеной, прозрачной и непроницаемой. И ты не можешь. И ты звонишь маме, хотя она последний человек, чьей помощи ты хотела бы просить, но ты звонишь, и рыдаешь, и повторяешь «Я не могу».
Кошка ходила за мной всё время, из неё то и дело высовывался очередной котёнок, а она шла за мной, орошая кровью из-под хвоста пол. Она разрывалась между мной и уже рождёнными котятами, за которыми ещё не пришла моя бесстрашная мама. Она кричала напевно, мурлыкала, и когда очередного рождённого котёнка забирали и несли в ведро, она чуть растерянно бежала за писком, а потом возвращалась ко мне.
Третьи сутки она не отходит от меня. Как только я выхожу из комнаты, она пытается кричать осипшим голосом, и кидается туда, где моя нога. Она громко мурлычет и проползает под локоть, успокаиваясь только, когда я обнимаю её и так, обняв, начинаю работать. Она не зовёт котят, не ищет их, как делают другие кошки, лишённые таким образом детей. Она будто задавила это в себе, и просто хочет поддержки. Каждый раз, когда я беру её на руки, чёрным мокрым носом она тычется мне в щёку, в уголок рта, в нос, и отчаянно, содрогаясь всем маленьким пушистым телом, мурлычет. Я плачу, и прошу у неё прощения. Я плачу, и прошу прощения у моего мёртвого кота. Плачу, и прошу прощения у моего мёртвого ребёнка.
И наверное, это всё, что я на самом деле знаю о любви.
Молитва (Dm)
-
-
14.06.2013 в 22:39-
-
14.06.2013 в 22:43-
-
14.06.2013 в 22:44